Знаете ли вы, что в районе Бессергеновки под Таганрогом в 1941 году гитлеровцы создали «голодный лагерь для бродяг»? «Бродягами» по большей части оказывались выходящие из окружения советские военнослужащие. О «голодном лагере» рассказал поэт Александр Ревич (02.11.1921, Ростов-на-Дону – 24.10.2012, Москва). Об этом и о судьбе поэта повествует постоянный автор «Таганрогской правды» Виктор ФАЙН — московский историк, литератор и журналист, на счету которого 16 книг и более 30 статей.
«Голодный лагерь»
«Это было уже в ноябре сорок первого года. С несколькими товарищами по несчастью я бродил в прифронтовой полосе неподалеку от Таганрога. Бродили от села до села в поисках хлеба и ночлега. Наступила зима, выпал первый снег, когда однажды ранним туманным утром меня и моего попутчика, военного инженера III ранга Валентина Лихачёва, переодетого, как и я, в штатское тряпье, задержали немецкие полевые жандармы.
Зима была ранняя, но холода наступили – нестерпимые: вроде бы юг, Приазовье, температура десять с небольшим градусов мороза, но открытая равнина и ураганный степной ветер, да и одежка не по сезону.
В то утро в каком-то поселке, где мы шли по улице, немцы задерживали всех подозрительных бродяг. В ледяной ветреный полдень мы оказались в странном лагере: квадратный километр белого поля, обнесенный колючей проволокой в три кола, и ни одного строения в этом квадрате, только угловая деревянная вышка с часовыми и пулеметом. За проволокой топтались на холоде несколько тысяч задержанных. Топтались, прижимаясь друг к другу, чтоб хоть как-то согреться. Из обрывков газеты и ваты, выдранной из дырявых телогреек, скручивали что-то вроде цигарок и втягивали в себя едучий дым. И ждали… Неизвестно чего.
В этом лагере не давали никакой еды. Чем скорее подохнешь, тем лучше. Потом я узнал, что были у немцев такие лагеря. «Голодные». Там, случалось, пленные ели друг друга. Три дня и три ночи бессонного топтания на снегу закончились немыслимым везением: нам двоим, мне и Валентину, удалось бежать из лагеря на открытой равнине днем. В такое невозможно поверить.
Раз в день на рассвете группу пленных выгоняли на дорожные работы. Где-то строили мост. Отбирали несколько сотен доходяг из тех, кто успевал пробиться в строй. Остальных отсекали пулеметной очередью. Люди рвались в колонну: еще бы, на работах местным крестьянкам разрешали бросать нам куски хлеба и еще какую-то еду.
После двух неудачных попыток нам удалось пристроиться к рабочей колонне, а при выходе из ворот лагеря, ничего не соображая, я вцепился в рукав Валентина, выволок его из строя и дальше – за кусты, растущие вдоль ограды лагеря, потом мы прыгнули в ров, где притаились до темноты, а глубокой ночью ушли подальше от лагеря. На волю. Странно, что наш побег на глазах у всей колонны не вызвал никакой реакции. Конвоя поблизости не оказалось, а пленные брели, отрешенные и оцепеневшие, видимо, ничего не соображая».
А дальше – по тонкому льду только что замерзшего Таганрогского залива – к нашим. В кромешной тьме. Этот побег А. Ревич описал в поэме «20 июня 1941 года»:
Всё окутано тьмою.
Ни зги.
Над обрывом шаги.
Враги.
(Шёпотом) – Ну-ка, сынок, помоги…
Шагу ступить не могу…
ноги…
Мы на этом стоим берегу.
Над обрывом шаги
патруля.
Прощай, земля,
пленная наша земля!
Я несу за плечами твою печаль.
Прощай!
В небе рвётся ракета,
Берег и лёд озарив.
Отблеск упал на залив.
Ложись.
Не то наша песенка спета.
Снова ракета.
Перебегай!
К далёким идём берегам
во мглу,
по тоненькому стеклу
ледяного паркета.
Ракета. Ещё ракета.
Не рискнули, на лёд не пошли
патрули.
Мы уходим.
Всё дальше от пленной земли.
Километры тонкого гнучего льда.
Под ногами вода.
Острый торосистый лёд
Опорки дырявые рвёт.
Дальше, дальше. Вперёд.
Жив останусь – вовек не пойду
по льду,
по морскому проклятому льду.
…Вёрсты последние. Как тяжелы!
Земля наплывает из мглы.
Лёд разрывает остатки подошв.
Упадёшь –
и снова в кровавых портянках бредёшь,
на карачках ползёшь.
Ноги – словно железом прижгли.
Наплывает обрывистый берег.
Земля!
Мы пришли.
Мы пришли.
Маленькое отступление
Здесь самое время сделать маленькое отступление. Ничем не примечательная ростовская девчонка Лида Ежерец (1919–1980) дружила с одноклассниками Кириллом Симоняном, Николаем Виткевичем и Саней. Николай потом поступил на химфак, и к друзьям присоединилась его однокурсница Наташа Решетовская (1919–2003). Девушки, Лида Ежерец и Наташа Решетовская, сразу же стали близкими подругами. Уже после смерти Лиды Решетовская вспоминала: «С Лидочкой я познакомилась в ноябре 1936 года. Никогда ни до, ни после ни одна девочка, девушка, женщина не нравилась мне так с первого взгляда, как это произошло у меня с Лидочкой».
Верховодил в компании Саня. Двоюродный брат Лиды Алик (Рафаэль) Шендерович учился в той же школе на три класса младше и постоянно встречался с ними на днях рождения Лиды. Хотя Саню Алик не любил – «Он был абсолютно безапелляционный». А я хорошо знал эту школу – после войны с ней, женской, дружила наша мужская.
В этой истории примечательна лишь фамилия Сани – Солженицын. Тот самый, Александр Исаевич, о котором потом узнает весь мир. Решетовская станет его первой женой. Алик Шендерович после войны возьмет себе псевдоним Ревич, по фамилии своего прадеда Елиазара Марковича Ревича, знаменитого архитектора, получившего дворянство за реконструкцию таганрогского летнего дворца, где умер Александр I.
О судьбе «Солженицынской пятерки» я написал в книге «В.Я. Файн. По следам таганрогских родичей» (М.: издательство «Триумф», 2015, с. 303-332). Это очень интересная история, но она – за рамками настоящего повествования.
Все они жили в том же районе Ростова, что и я, ходили по тем же улицам, двое из них учились на том же химфаке, где учился я, связанный родственными узами с Аликом Шендеровичем. Мама Алика, Вера Рафаиловна Сабсович, как и моя бабушка, Розалия Иосифовна Гутман (Сабсович), – из таганрогского рода Сабсовичей. Обе – врачи. Но быть тогда с ними знакомым у меня шансов не было; в одном районе мы жили в разных эпохах: они – перед войной, а я – после нее.
Военная судьба
В 17 лет Алик Шендерович стал мастером спорта по греко—римской борьбе. После школы призван в армию, попал в кавалерию, учился во Владикавказском пограничном училище, которое окончил в июне 1941 года. Был назначен на западную границу, в Молдавию. Прибыл в Одессу, где был главный центр этого пограничного района. Приехал в пятницу, в понедельник должен был явиться за назначением. Но в воскресенье утром началась война.
Первое боестолкновение на развилке дорог – кавалерия против немецких танков. Контузия, плен. Побег – удачно выпрыгнул из идущего поезда. Шел пешком к нашим через всю Украину:
«Мы косили и копнили – делали позднюю осеннюю крестьянскую работу, страшно тяжелую. У хозяина по фамилии Бершак был спрятан приёмник. А все приёмники сдавали немцам. Я думаю, что он этот приёмник не отдал не столько из-за особой смелости, сколько из-за крестьянской украинской скупости. Не хотел отдавать! Неделю находясь у него и прячась на чердаке, мы по ночам слушали передачи из Москвы. Где говорилось, что бои идут под Минском… А под ногами лежали немецкие листовки, где говорилось, что Москва взята. И с этого момента я понял, что такое правда, а что такое ложь. Врали все. Но вообще больше врут те, кто терпит поражение».
Второй плен – Бессергеновка. Второй побег – по льду. Вышли к нашим… и попали в руки особистов НКВД. Обвинение в предательстве, приговор военного трибунала – смертная казнь, неделю спустя заменённая штрафбатом. Разжалован в рядовые. По дороге чуть не отстал от эшелона. Мог бы уйти, но потом куда? Догнал эшелон.
Мир широк, да некуда уйти
от себя, от времени, от дома…
В штрафбате гибли в первом же наступательном бою. Случайно повезло: возле Калача был ранен. После госпиталя восстановлен в лейтенантском звании. Попал на Сталинградский фронт, 62-я, 64-я армии – командовал сначала ротой, а потом батальоном. И получил новое тяжёлое ранение – в грудную клетку и позвоночник. Попал на Урал, на много месяцев – на госпитальную койку. Хотел попасть еще на фронт. Окончил курсы «Выстрел» в Свердловске, был в учебной дивизии начальником штаба. Учил лыжников – «сам ходить не умел, но их готовил». А потом на переднем крае получил третье ранение…
Видно, я умру в своей постели,
сердце остановится во сне,
потому что мимо пролетели
пули, предназначенные мне.
Не менее драматичной была и судьба отца А.М. Ревича:
«Отец ушел из жизни в 42 году. Во время оккупации – между Ростовом и Таганрогом… Немцы прихлопнули. За ним пошла его последняя жена – с тем, чтобы тоже погибнуть. Но её как русскую дворянку отпустили».
В апреле 2007 года я писал Александру Михайловичу: «Несомненно, судьба Вашего отца и Ваша судьба есть сюжет для романа посильнее «Доктора Живаго» или «Тихого Дона». Жаль только, что не нашлось пока ещё нового Пастернака или Шолохова, который принес бы нашей стране ещё одну Нобелевскую премию». На что Ревич ответил: «Ничего, я сам напишу».
Романа А.М. Ревич не написал. Однако… На обложке книги воспоминаний об Александре Ревиче (2015) значится: «Его жизнь трагична, а судьба – захватывающий роман в стихах и поэмах». Написал! – роман в стихах!
В антологии Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии» читаем: «Драгоценно запоздалый. Жизнь Ревича – это готовый роман. Есть такие романы, которые, по словам Жюля Ренара, написаны в воздухе, и надо только подсмотреть их и пересказать. В данном случае – стихами».
Признание
Несладкой была послевоенная жизнь А.М. Ревича. Приехал в Москву – к Лиде, преподававшей в Литературном институте. Не прописали. Уехал учиться в Ростов. Писал стихи, окончил Литературный институт и… попал под каток «борьбы с безродными космополитами». Не печатали – заклейменный со всех сторон: был в плену и в штрафбате, еврей, беспартийный. Стал литературным переводчиком, да каким! Одним из лучших в истории отечественной литературы! В 1965-м пережил большую трагедию – потерял девятилетнюю дочь.
Признание как одного из крупнейших русских поэтов и слава пришли уже в зрелые годы. Лауреат Государственной премии (1999) и ряда литературных премий: первый лауреат премии Мориса Ваксмахера за лучший перевод французской литературы на русский язык (1996), премий «Мастер» (2007) и «Венец» (2007). Награжден орденом Почетного Легиона (Франция). Профессор Литературного института. Наставник. Его отличали невероятное обаяние, сила и стойкость духа, и он заслужил народную любовь.
А.М. Ревич – один из самых выдающихся русских поэтов и переводчиков ХХ века, его ставят в один ряд с Блоком, Пастернаком, Сельвинским.
«Только теперь я понимаю, почему в поэму “Начало” я не вставил рассказ о втором пленении. Какое-то чутьё подсказало, что этот эпизод перегрузит и без того перенасыщенное событиями повествование. Два побега из плена подряд — это уже чересчур. Жизнь неправдоподобна, но искусство требует правдоподобия. Поэтому я второй нечаянный плен выкинул из поэмы. Он мешал ее композиции и правдоподобию. Потому что искусство имеет одну задачу – убеждать. А жизнь ничему никого не учит и не убеждает. И дураки остаются дураками», — писал Александр Ревич.
«Патриарх таганрогских Сабсовичей»
Александр Ревич – друг и собеседник выдающихся людей русской словесности ХХ века, среди которых Борис Пастернак, Марк Антокольский, Александр Галич, Арсений Тарковский, Аркадий Штейнберг, Булат Окуджава. Он — мастер поэтического перевода, уравнявший искусство перевода и искусство поэзии. Ревич – это гора, возвышавшаяся в литературном мире России над большинством современников, а я для того мира был всего лишь случайно забредшим из химии путником. Но это не помешало нам не только встретиться, но и подружиться. Мне повезло, что в моей жизни был Ревич. Жаль, что недолго – лишь последние пять лет его жизни. Нас соединил обоюдный интерес к нашим общим таганрогским корням. Но это были не просто деловые отношения, а взаимная симпатия.
Звонить Ревичу я не решался: боялся отвлечь его от творчества. Писал короткие письма. Он мне не писал, а звонил – знал, что я всегда ему рад. И рассказывал о наших родичах. До чего же интересны эти рассказы! Рассказчик он был отменный. Я огорчался, что у меня нет технических возможностей их записывать, сразу же старался воспроизвести по памяти. В тот день, 14 ноября 2011 года, после его 90-летия, мы с нашим общим родственником Сергеем Вершининым были у него дома, и Сергей Вячеславович записал его рассказ на диктофон. Представляю себе, как интересно было ученикам Александра Михайловича Ревича, посещавшим его семинар в Литературном институте.
Книги его стихов с дарственными автографами заняли почетное место в моей библиотеке. Книгу «Позднее прощание» он сопроводил надписью: «Дорогому родичу Файну Виктору от патриарха Сабсовичей и автора этой книжки с любовью поздней (но лучше поздно, чем никогда). А. Ревич. 1.11.2011».
28 января 2015 года, Литературный музей. Битком набитый зал. Презентация книги «А человек зовёт человека. Воспоминания об Александре Ревиче». Около сотни воспоминаний, посвящений, интервью, рецензий, статей (в том числе и моя). Эта книга читается как коллективный роман о Ревиче. Еще один вечный памятник Поэту.
О Ревиче я писал не раз. В книге «Семейные истории на фоне потрясений ХХ века» (М., издательство «Триумф», 2019 г.) посвятил ему большую главу – с. 64-93.
Большое литературное наследие, ученики – это не всё, что оставил после себя миру Александр Михайлович Ревич. Он оставил сына, достойного своего имени. Борис Александрович Ревич – профессор, доктор медицинских наук, известный российский ученый в области оценки влияния на здоровье особо опасных веществ, а также влияния климата на здоровье населения. Он — один из тех, кто в наши дни внес весомый вклад в борьбу с коронавирусом. И просто обаятельный человек.
