В марте-апреле этого года «Таганрогская правда» рассказывала о семье таганрогских ученых Житомирских, моих дальних родственниках. Великая Отечественная война приготовила этой семье жуткое испытание.
8 сентября 1941 года началась блокада Ленинграда, длившаяся 872 дня. 27 января 2021 г., в день освобождения Ленинграда от блокады и День памяти жертв Холокоста, Надежда Крученицкая опубликовала в «Фейсбуке» письмо своей бабушки Ирины Александровны Либстер (1914-2005): «Разобрать эти письма было очень трудно, потому что слова расплылись. Ещё тогда, когда она писала. От слёз. Это письмо от 13 января 1943 г.». Одно из самых эмоциональных свидетельств блокады, которые мне довелось читать. Его фрагменты я привожу в авторской транскрипции.
«8 сентября умер мой отец (Либстер Александр Семёнович, инженер-лесоустроитель – В.Ф.) в ночь, когда на город упала первая бомба. Но он не сознавал этого уже. Я счастлива, что мой отец вовремя умер, я не видела его голодающим, я найду когда-нибудь его могилу. Я с Оношей (Житомирский Онуфрий Константинович – В.Ф.) сами опускали его гроб т.к. могильщик был только один и ему надо было помочь, и пока мы провожали дроги на кладбище, было много первых тревог, но все же все было сделано как следует.
Я не зашивала лицо своего отца тряпкой и не везла его на детских санках на свалку, как пришлось многим моим друзьям. И это дикая, конечно, вещь, но я рада что отец умер вовремя. Я знаю, что с ним, и я спокойна за него, ему был отдан последний долг. Жизнь теперь уже не дала бы ему ничего хорошего. Для вас трудно, конечно, понять будет мою сегодняшнюю психологию, она слишком дикая.
Я хотела бы знать, где могила моей бедной матери (Либстер Ида Константиновна, 1887-1942 – дочь Константина Григорьевича Житомирского – В.Ф.), сестры и дяди (Онуфрий Житомирский – В.Ф.), но я мало надеюсь, что мы это узнаем, в гибели их у меня нет сомнений…
Дорогие мои, я пишу и, конечно, реву очень, и пишу от этого очень плохо, вам будет трудно читать. …Как я хочу, Вака (Житомирский Валентин Константинович – В.Ф.), выплакаться у тебя на груди, так чтоб тебе было жалко меня и наших родных, потому что ты нас любил, а плакать, когда кругом чужие я не хочу, я все терплю.
Я с первых дней войны работала в инженерном управлении ЛВО. У меня {неразб.} и по баррикадам я специалист. Осенью уехать я не хотела, т.к. папа болел, а Наташа пропадала (сестра Ирины, Либстер Наталия Александровна (1918-1942) попала под каток сталинских репрессий – В.Ф.). Наташа вернулась в конце октября в совершенно жутком состоянии. Несчастная она девочка, жизнь у нее была безрадостная. Весь ноябрь я с мамой делили на троих свой паек хлеба и имели на каждого по 80 грамм, т.к. Наташа карточек не имела. Правда вино, полученное к 7 ноября, она нам поменяла на конину, и это компенсировало хлеб.
…Мамочка стала работать в госпитале санитаркой, чтобы поддержать нас рабочей карточкой. Это ей было не под силу, конечно. Госпиталь был для гражданских раненых от бомб и т.п. И в большие обстрелы и бомбежки урожай был настолько велик, что мама падала, перенося носилки.
Татьяна (жена Онуфрия Житомирского – В.Ф.)… только усложнила жизнь Оноши, я ей это и высказала когда он слег, но через несколько дней она пришла к нам. (т.е. к маме куда съехались жить я и Наташа (это уже декабрь) т.к. дрова (немного) были только у меня и железная печь тоже) с покаянием очень в удрученном состоянии почти свихнувшаяся от одиночества и голода от беспомощности.
Мама тоже заболела, и вот я оказалась главой семьи. Я командовала, я покупала, делила и выдавала весь паек хлеба, кормила обедом, добывая его в трех столовых в течении всего дня, не забыла и Оношин дом ученых, где пользуясь своей профессией, ухитрялась извлекать из пропуска по нескольку обедов т.к. Таня и Наташа были как иждивенцы почти без карточек. В общем жизнь была жуткая, но я старалась их поддержать.
Я все запирала и не давала сразу, чтоб было на несколько раз, этим я оттягивала конец. Но понемногу голод делал свое дело. Мама стала тоненькая как девочка, а я и Наташа совсем одни кости. Таня сильно не худела, но была в очень удрученном состоянии и страшно жалкая. Вы ее такой и не представляете.
Наташу мне было очень жаль после всего что она перенесла вернуться на голод, это конечно ужасно. Она бесконечно трогательно относилась ко мне (это в благодарность за мою заботу о ней во время тюрьмы) она пошла ради меня на ряд преступлений по существу, которые спасли, пожалуй, мне жизнь, но об этом я узнала позже и вам как-нибудь расскажу. Но она голодная отдавала мне каждый добытый кусок.
Уехать ни она, ни мама не захотели. Да теперь я знаю, что дорогу они и не пережили бы, такая она была жуткая. Я крепче и то чуть не померла. Они все трое уговорили меня уехать, чтоб хоть я спаслась, и когда я уезжала, то Татьяна предложила мне все свои «сокровища» {неразб.} отрезы и т.п. Возьми хоть тебе это поможет. «Здесь все пропадет мы ведь погибнем». Представляете, Таня хотела мне все отдать, она была мне невероятно предана и все они трое держались за меня, все беспомощные. Я ничего не взяла, я не могла расписаться в их гибели.
Я обманывала себя и их. В феврале я бы не смогла им уже помочь, я заболевала сама, да и возможности иссякли. Сейчас я не могу понять сама, как я могла уехать, это был эгоизм погибающего спастись хоть самой, они этого хотели для меня, и я была одержима желанием еще раз в жизни увидеть своего Юрку. Я уехала и увезла Юркину мать. (Она сейчас в Березняках у сестры Юры) Я могла взять только одного, да и денег у меня не было, всего 1000 р. Теперь я не могу себе простить. Как я их оставила».
К письму приложен документ на бланке Ленинградского отделения Союза Советских архитекторов: «Справка. Архитектор Либстер И.А. продуктовых карточек на февраль мес. не получала. Секретарь – подпись. 2-II-42 г. Печать.
Четыре женщины, только одна из них имела реальную возможность уехать «дорогой жизни» по льду Ладоги. Только у нее одной был шанс продолжить род. Однако только она одна еще могла некоторое время поддерживать жизнь остальных. И трое единодушно решают: она обязана спастись, пусть даже ценою их жизней. Представьте себе, что стоило 28-летней Ирине оставить на верную гибель своих родных, осознавая, что она не в силах спасти их даже ценой своей жизни! И как она смогла с этим жить дальше, хотя и понимала: они заплатили своими жизнями за жизни своих возможных потомков.
Муж Ирины — архитектор Юрий Дмитриевич Соколов погиб за несколько дней до того, как Ирина приехала к нему на фронт. Онуфрий Житомирский умер в больнице в марте 1942 г. Мама, Ида Константиновна, ушла в апреле 1942 г. Дольше всех продержалась Наталия – до июля 1942-го. Все они покоятся на Пискаревском кладбище.
Ирина Александровна вторично вышла замуж, второй муж – Иков Андрей Константинович (1916-2001), главный инженер проекта и главный технолог сажевых заводов, лауреат Ленинской премии 1963 г. Работала в Горстройпроекте, в Гипромортрансе. Эта организация занималась строительством морских портов, и Ирину Александровну послали в командировку на Сахалин, в г. Холмск (1954-1955). После этой поездки она обменяла ленинградскую комнату на московскую, вдвое меньшую. В Ленинграде у нее после блокады совсем не осталось родных, а в Москве жил любимый дядя — Валентин Константинович Житомирский с семьей. В Москве занималась интерьерами общественных зданий, работала до 1970 года, когда дочь Елена Андреевна Крученицкая (1947 г.р.) ждала первенца. У Елены два сына и дочь – Надежда Крученицкая, мать двух дочерей.
24 ноября 2014 г. родные отмечали 100-летие Ирины Александровны.
Надежда Крученицкая: «Даже старенькой она была молодой. Я не знаю, как это объяснить. Она очень любила жизнь. Жизнь вообще. Свою, трудную и не слишком счастливую, умела сделать праздничной и интересной. С поездками, этюдами, друзьями, выставками, нарядами, поклонниками и мечтами. И вместе с ней ушли незаписанными её рассказы про молодость. Она умерла весной 2005 года, и потому мою младшую дочь, родившуюся через четыре месяца, зовут Ирой».
Анна Ильинична Шмаина-Великанова (внучка Валентина Житомирского): «Она была удивительно живым, счастливым во всех несчастьях, радостно одарённым человеком. Уже в глубокой старости, решив написать этюд с розовыми пионами, она влезла внутрь санаторной клумбы и так рисовала! Много можно было бы рассказать о её юности, учёбе в Академии Художеств, героической блокадной и послевоенной трудной жизни, долгой старости, преданной дружбе и любви ко всем родным… о её самозабвенной любви к искусству и умении наделять этой любовью».
Вечная память!
Виктор Файн
